Дэнни, Дикки и Микки О'Салливаны были тремя братьями, известными как Дерущиеся О’Салливаны. В своё время они были знамениты. Микки – мой дедушка. Я играл в снукер с Дикки; он был крошечным и лёгким. Мне было десять лет, и мы с папой и Дикки отправились в снукерный клуб. После семи часов нужно было быть при галстуке, а Дикки был одет только в футболку. Папа сказал мне: «Дай ему рубашку, а то его не пустят». Я дал ему одну из своих рубашек, но она была ему велика.
Я никогда не видел Дэнни, который умер, когда ему было около шестидесяти лет. Он был чемпионом Великобритании и Европы. Трое Дерущихся О'Салливанов. Они не зарабатывали на этом хороших денег, но они были уважаемы людьми, которые восхищались тем, что делали братья. Потому что Дерущиеся О'Салливаны серьёзно относились к своему спорту: они не были злодеями; они были просто хорошими боксёрами.
Я близко общался с Дикки и поэтому знал его лучше всего. Я слышал много историй о нём спустя годы: как люди пытались фамильярничать с ним, потому что они думали, что он всего лишь крошечный старичок, а он сердился и избивал их. Бокс был в семье. Дерущиеся О'Салливаны передавали свои умения сыновьям. Все братья моего отца умеют драться. Они пытались научить этому и меня, но я никогда не дрался. Я ненавидел это. Я пережил многое, прежде чем научился отвечать на агрессию.
Папа, как и Микки, вырос в Хэкни в северо-восточном Лондоне. У мамы – Марии – и папы не было денег, когда они поженились, даже несмотря на то, что у маминой семьи был бизнес по производству мороженого в Бирмингеме. У них было около двадцати пяти вагончиков с мороженым одновременно, и они даже сконструировали свой собственный вагончик. Они обнаружили, что вагончики, которые они купили, не были приспособлены для мороженого так, как они этого хотели, поэтому они сделали вагончики сами. Можно было зайти в большой гараж, и он был полон вагончиков для мороженого.
Когда маме было всего шестнадцать, её родители решили, что ей пора выходить замуж. Она даже встречалась с парнем. Он приехал с Сицилии, и мама не совсем понимала, что происходит. Ей было сказано одеться, надеть свою лучшую одежду. Она спустилась по лестнице, прошла в гостиную, а там был человек, который должен был стать её мужем. Он был состоятельным, владел двумя отелями, но он не был хорошей парой для мамы. Она говорила, что ни за что не поехала бы на Сицилию, чтобы жить так, как все они жили. Итальянские католические семьи были строгими: знаете, «Ты не должна гулять с тем парнем, ты не должна делать то, ты не должна делать это». Она не могла выдержать мысли о том, что брак был устроен без её участия, и сбежала из дома. Она любила свою семью, но знала, что должна сбежать.
Она стала работать в «Батлинз» горничной.
Она гуляла с лейб-гвардейцем, когда папа впервые её увидел. Он работал шеф-поваром в лагере и уже должен был уезжать назад в Лондон, но влюбился в маму как безумный. Он оставил под маминой дверью записку, в которой говорилось, что завтра он уезжает, но она может ему позвонить. Мама всегда хотела поехать в Лондон, поэтому она подумала, что папа может помочь ей в этом. Она позвонила ему и спустилась со своей подругой. Они обе гуляли с папой всю ночь, и не понадобилось много времени, чтобы мамина подруга почувствовала себя неуютно. Достаточно скоро мамина подруга ушла, но, к несчастью для папы, мама ушла вместе с ней. Она ещё несколько недель поработала в «Батлинз» до окончания сезона, а потом вернулась, и спустя три недели они с папой поженились. Ей было семнадцать лет; папе – восемнадцать. Когда у них появился их первый ребёнок, я, им было двадцать и двадцать один год.
Поскольку у них не было денег, когда они поженились, они уехали жить в Бирмингем, где я и родился. Там было дешевле, и мама была ближе к своей семье, которая, что неудивительно, не сразу приняла папу (хотя сейчас они любят его). Мама и папа оставили заявление на получение квартиры в Лондоне, и как только одна появилась в Далстоне, они вернулись на юг. Они сводили концы с концами, чистя автомобили на автостоянке: папа мыл их снаружи, а мама – изнутри. Это было в районе Уордер-стрит в Сохо – там была открытая автостоянка, и они работали там вместе с моим дедушкой, который управлял этим местом.
Позже мы жили на Итон Роуд, 20, в Южном Илфорде в доме с террасой, напротив большой школы под названием Локсфорд Парк. Дом принадлежал отцу моего отца, прежде чем мы его купили. Он был отличный: стена между кухней и передней была снесена, образуя одну большую комнату, а наверху у меня была моя собственная маленькая спальня. К тому времени мама и папа начали зарабатывать немного больше. Можете мне поверить, они работали всё время: они оба трудились на двух работах одновременно. Папа начал работать в секс-шопах. Иногда у него были неприятности с полицией, но сейчас я смеюсь над этим, потому что это кажется таким незначительным по сравнению с тем, что случилось с папой позже. Мама работала официанткой в ресторане. Они оба заканчивали работу около часу ночи, поэтому приходили домой вместе.
Мой первые воспоминания – об огромном количестве разных нянек, которые за мной присматривали. Всякий раз, когда я приходил из школы, они брали меня с собой домой к их бойфрендам, и я сидел там и играл со своими игрушками. Я редко видел маму и папу, потому что они всё время работали, и это продолжалось несколько лет, пока мне не исполнилось семь или восемь лет.
Когда я учился в младших классах, я часто оставался с семьёй, которая жила на углу Ричмонд Роуд. Мама и папа присматривали за мной и ещё тремя детьми, Грегом, Мишель и Лизой, которые были мне как старшие братья и сёстры, которых у меня никогда не было. Я всегда завидовал своим товарищам, у которых были старшие братья. Мне казалось, что им легче ладить с другими в школе, потому что они знакомы с людьми, которые знают их братьев. Поэтому Грег стал мне как будто старшим братом. Он был на несколько лет старше меня, и он был лучшим пловцом и самым красивым мальчиком в школе. У него было много подружек, и это было так здорово – идти домой из школы с ним, как его друг.
У них дома нас угощали мороженым и рулетом с вареньем, и я любил там бывать. Но я по-прежнему скучал по маме и папе. Иногда мама за чем-нибудь приходила домой раньше, и Лиза отводила меня, чтобы я с ней повидался, и я начинал плакать. «Мама, я не хочу, чтобы ты шла на работу, - говорил я ей. – Я только хочу остаться с тобой». Я смотрел на неё и думал: она такая красивая, я просто не хочу, чтобы она уходила.
«Я должна идти, я должна идти, всё будет хорошо, — говорила она. — Мы скоро увидимся.»
Меня это ужасно расстраивало. Я ненавидел это. Мы никогда не разговаривали о том, что я чувствовал, когда она уходила. Я хотел бы поговорить с мамой об этом, но это та тема, которую мы никогда не затрагивали. Её философия всегда была в том, чтобы говорить только о настоящем и двигаться вперёд. Моя семья считает, что нет нужды оглядываться назад. Они считают, что в этом целительном процессе нет никакой нужды, но я с ними не согласен. В нашей семье, как и во всех других, есть о чём поговорить.
Особенно о том, где теперь папа. За последние двадцать лет многое сильно изменилось. Когда он выйдет из тюрьмы, всё будет совсем не так, как он это помнит. Но я никогда по-настоящему не садился и не говорил об этом ни с кем из моей семьи.
Когда мне было семь лет и родилась моя маленькая сестра Даниэль, мама перестала ходить на работу, и папа стал приходить домой в семь или восемь часов вечера, и мы снова стали семьёй. В то время я делал что-нибудь, чтобы доставить папе удовольствие. Папа тогда только открыл свой первый магазин на Берик-стрит, и я помогал ему его обеспечивать – всякими журналами и прочим хламом. Иногда он оставлял меня с дедушкой на автомобильной парковке на то время, пока уходил с работы. Я мыл отцовскую машину, пока его не было. Помню, я проводил за этим занятием по шесть-семь часов, и когда я заканчивал, машина всегда сверкала. Я хотел, чтобы папа мной гордился; я хотел, чтобы он вёз нас домой и смотрел на машину, думая: «С ума сойти!». Но я всегда был гораздо более довольным, чем он. Думаю, я надеялся, что папа оценит то, сколько времени я проводил за чисткой его машины, но его это не заботило. Он всегда возвращал меня с небес на землю.
Сначала у него был только один магазин, но папа был на правильном пути – прежде, чем он осознал это, у него уже было несколько магазинов. Он был хорошим бизнесменом и всегда выплачивал арендную плату на несколько месяцев раньше. Во владении секс-шопами не было ничего нелегального, но власти всегда спорили о том, всё ли, что ты продаёшь, легально. Иногда представители власти приходили с облавой и конфисковывали весь ассортимент товаров, и приходилось решать всё в суде. Если удавалось выиграть дело и доказать судье или присяжным, что то, что ты продаёшь – законно, они должны были вернуть весь товар обратно. Если ты проигрывал дело, то мог очутиться в тюрьме или в лучшем случае лишиться всего оборудования и товара и начинать всё с нуля.
Однажды папа сидел дома, ожидая результатов по своему делу. Он нарушил Закон о порнографических изданиях, но всегда утверждал, что невиновен. Это было большое испытание. Адвокаты представляли папу в суде, но папа оставался дома, будучи уверенным в своей невиновности. Когда зазвонил телефон, он сказал мне, чтобы я взял трубку и спросил адвоката, хорошие у него новости или плохие. В тот день новости были хорошие.
Папа втянул в свой бизнес всю семью: он сделал магазины для своих братьев, в то время как его отец занимался банковским делом. Но в конце концов было решено разорвать сотрудничество, и папа снова начал заниматься своим бизнесом самостоятельно. К тому времени мы переехали с Итон-роуд в Драйв – в больший по размеру дом в более приятном районе. Мы прожили там пару лет, а потом папа провёл там реорганизацию – избавился от личинок древоточца, построил большую пристройку – в итоге дом был похож на небольшой дворец. Я любил этот дом, но прошло не слишком много времени, прежде чем мы снова переехали. Папа всегда был амбициозен в этом плане.
Сейчас я не слишком часто вижу своих родственников с папиной стороны, но я всегда был очень близок к папиной маме, моей бабушке. Я люблю бабулю Изу. Она и сейчас приходит посмотреть, как я играю на турнирах. Я проводил у неё летние каникулы и целыми днями играл в снукер на Четсворт-роуд с моим кузеном Майклом, который тоже стал профессиональным игроком в снукер – хотя и никогда не выигрывал турниров. Майкл был очень хорошим игроком и действительно замечательным парнем, но я думаю, что в конце концов он понял, что никогда не станет чемпионом. В конце концов он стал менеджером снукерного клуба в Уитхэме недалеко от Колчестера.
Маминых родственников я тоже не слишком часто вижу. Работа значительно сокращает количество моего свободного времени. Мамины братья по-прежнему управляют фургончиками с мороженым. Дедушка ушёл на пенсию и по шесть месяцев в год проводит на Сицилии. Они очень милые люди, и они довольны мной. Когда я был маленьким, то на каникулы ездил только на Сицилию. Каждый день это была словно встреча семьи после долгой разлуки: мы каждый день ходили в разные дома и ели пасту. Мы смотрели, как дедушка собирает виноград, чтобы делать вино. Иногда он брал меня с собой в горы, чтобы посмотреть на лимонные деревья. Это было потрясающе.
Мамины родители гордые люди, и она – не исключение. Она жёсткая, как тигр. Она может быть спокойной, но глубоко внутри мама – воительница. Она всегда будет продолжать идти вперёд и никогда не станет сдаваться. У неё этот старый сицилийский характер: если она не может найти работу, она будет мыть туалеты, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Когда мы жили на четвёртом этаже в нашей первой квартире в Далстоне, и должны были прийти в гости её родители, мама всегда мыла лифты, потому что они воняли мочой. Она не хотела, чтобы в её семье думали, что она живёт там, где воняет. Кроме того, она не хотела, чтобы её родители считали, что она вышла замуж за человека, который ниже её по статусу. Папа говорит, что она просто как жена из «Клана Сопрано».
Я начал играть в снукер на маленьком столе шесть на три фута в доме моего дяди Питера, когда мне было лет семь. Когда папа увидел, как здорово у меня это получается, он сказал: «Отлично, в подарок на Рождество ты получишь снукерный стол.»
Я действительно быстро этим увлёкся и полюбил снукер. Я сильно надоедал людям со своим снукером. Даррен, мой друг и сосед, был примерно на четыре года старше меня, и я приходил к нему домой и говорил: «Давай, поиграй со мной в снукер, пожалуйста, пойдём!». «Нет, — отвечал он, — я хочу красить свои машины». Ему нравилось красить маленькие игрушечные машинки в чёрный цвет.
Поэтому или я сидел и красил машинки в чёрный цвет вместе с ним, или он шёл играть со мной в снукер. Когда он соглашался пойти со мной, я держал его у стола по четыре часа. Мы заканчивали игру только тогда, когда приходил папа и говорил: «Вам пора ложиться спать.»
Это было так – с тех пор я играл в снукер без остановки.
Когда мне было восемь лет, папа брал меня с собой в Ambassador’s Club на Дин-стрит в Уэст-Энде. Папа работал в магазинах в Сохо. Иногда он просто отводил меня в клуб и просил менеджера присмотреть за мной часок или около того, а иногда играл со своим другом, Стивом Годфреем. Папа никогда не играл в снукер до того, как я увлёкся им, но после этого и сам стал ходить в клуб. Сначала он играл пару партий со мной, а потом я садился и смотрел, как он играет со Стивом.
Вначале столы казались мне огромными. А между прочим, эти столы даже не были полноразмерными, а десятифутовыми (полный размер – двенадцать на шесть футов). Полноразмерные столы в клубе тоже были, но они казались мне такими же – невероятно большими. Каждый стол казался мне чем-то вроде лужайки для игры в боулинг: я даже представить себе не мог, какие они длинные и зелёные, каково по качеству сукно на них и какие большие шары. Это просто выглядело очень красиво. Я не мог в это поверить. Я мог только заглянуть на стол. Я едва дотягивался рукой до стола, потому что был очень маленьким. Официально нельзя было даже приходить в снукерный клуб, пока тебе не исполнилось шестнадцать лет, и меня пропускали туда и давали поиграть только потому, что папа присоединился к клубу на Грин Лэйнз в Илфорде и стал его постоянным посетителем. Мы с папой ходили в клуб на четыре-пять часов по субботам и воскресеньям, но папа так и не научился играть как следует. Снукер просто был не его игрой: у папы не было никаких врождённых способностей к этому.
Я был самым маленьким ребёнком в клубе. Большинству парней, посещавших клуб, было уже под двадцать или за двадцать. Мне нравилось быть среди взрослых, и я всегда хорошо ладил с людьми, которые были старше меня. Когда мне было десять лет, большинство моих друзей уже окончили школу. Дети моего возраста увлекались катанием на скейтборде и прочей детской ерундой, и мне было скучно с ними. Думаю, именно по этому в юности я был таким нахальным. Я постоянно находился среди взрослых людей, слышал, о чём они говорят и спорил с ними. Когда я был маленьким, я был довольно надоедливым и сильно доставал окружающих. Со временем я понял, что должен был держать язык за зубами – но для этого мне потребовались годы.
Посещая снукерный клуб, я вскоре понял, что люди не будут прощать мне мою нахальность только потому, что я младше, чем они. Если я приходил туда, от меня ждали, что я буду вести себя как взрослый. Когда мне было десять или одиннадцать лет, мне сказали, что я плохо себя веду и так продолжаться дальше не может. Мне и моему папе сказали, что я должен проявлять уважение к работающим в клубе менеджерам, и когда я обедаю, то не следует бросаться картошкой, как я это делал раньше. Самым напряжённым временем в клубе было как раз обеденное время, и во время каникул я сидел там и кидался бобами и яйцами. Папе очень справедливо объяснили, что клуб – это бизнес, а тут этот маленький мальчик, который бросает в клиентов еду…
Однажды меня выгнали с турнира Pontin’s. Я приехал туда с другим игроком в снукер, Марком Кингом. Мы каждый год участвовали в фестивалях Pontin’s – один был в Прештатине, один Пакпуле на острове Уайт, ещё один – в Гастингсе и в Кэмбер Сэндз. Около тысячи игроков в снукер приезжали туда, и в течение недели мы соревновались друг с другом. У папы не было времени, чтобы ехать со мной на этот турнир, потому что ему надо было следить за своим бизнесом, и он попросил отца Марка Кинга: «Билл, я заплачу за дом, вот деньги на расходы для тебя, для Ронни, для Марка, только присмотри за Ронни. Можешь быть уверен, он хорошо себя ведёт. А если будет плохо себя вести, позвони мне, и я с ним поговорю.» - «Логично. Без проблем», — ответил Билл.
Так мы приехали на турнир Pontin’s в Брин Сэндз, и мы с Марком пошли к плавательному бассейну, но нас оттуда прогнали. Потом мы попытались попасть на дискотеку – Марк стоял у меня на плечах, надев сверху огромное пальто. Это были просто дурацкие детские выходки. Однажды старшие ребята пристали ко мне: «Давай, брось пепельницу» - говорили они. Мне было лет десять, и я швырнул пепельницу, думая, что это действительно смешно. Неудивительно, что люди вокруг так не считали.
Там был игрок в снукер, которого называли Быстрым Эдди, потому что он всё делал быстро. Его ещё называли Эдди-Солярий, потому что он всё время загорал. Ему было примерно шестнадцать лет, он был симпатичным парнем и играл первую скрипку в компании. Он подошёл и толкнул меня. У меня в руке был стакан с колой, поэтому я только посмотрел на Эдди и выплеснул на него всё содержимое стакана. Он ужасно разозлился и стал гонять меня по всей базе отдыха, где мы жили. Я пробежал между игральными автоматами, выбежал из зала, пересёк помещение, где шла игра в бинго. У меня в руке по-прежнему был стакан, и я бросил его на пол, думая, что разбитое стекло на полу остановит Эдди. Меня угораздило сделать это прямо перед старой бабулькой, и она стала жаловаться, говоря, что этот маленький мальчик бросил в неё стакан. Я этого не делал; я никогда не кидал стаканов в пожилых дам. Да, я мог швырнуть что-нибудь в молодого игрока, чтобы посмеяться, но бросаться стаканами в незнакомых людей – ни за что и никогда.
Об этом было доложено. Рефери Джон Уильямс проводил эти турниры Pontin’s, и я слышал, что он собирается выгнать меня, поэтому пошёл его искать. Когда я нашёл его, то спросил, правда ли то, что меня выгоняют.
— Да, это правда, — сказал он.
— Но я даже ещё не участвовал в соревнованиях юниоров, — сказал я.
— Нет, ты снят с соревнований. Уходи.
Я заплакал. Я ненавидел себя, думая о том, что придётся вернуться домой к папе и рассказать ему, что меня выгнали. Поэтому я решил молчать об этом случае и сказать ему, что проиграл во втором раунде.
— Всё в порядке? Как дела? — спросил папа, когда я вернулся домой.
— Да, всё нормально, — ответил я.
— Что-то ты рано вернулся.
— Ага, я играл не так уж хорошо. Меня победили, поэтому я решил, что надо вернуться домой.
— Ясно, — сказал папа.
Прошло два или три часа, у меня кружилась голова. За обедом папа сказал:
— Ты думаешь, что я дурак, не правда ли? Я знаю, почему ты вернулся домой так рано – ты плохо себя вёл, и тебя выгнали из лагеря.
Это была правда. Случился скандал, я получил по заднице, и папа заставил меня работать уборщиком.
В результате этого инцидента я был дисквалифицирован на один год и в десятилетнем возрасте впервые попал на страницы «The Sun».
Мы обжаловали срок дисквалификации и должны были приехать в Coronet House в Лидс, где было правление по любительскому снукеру. Некоторые другие игроки тоже пришли туда «для галочки» и привели с собой адвокатов, которые должны были им помогать. Со мной был только папа, но он был великолепен. Он встал и сказал: «Мне всё равно, бросил он стакан снизу или сверху – мы все знаем, что он сделал это, и никто с этим не спорит. Я здесь только для того, чтобы просить о смягчении наказания.» Папа знал, что это может разбить мне сердце. Он знал, как фанатичен я был по отношению к снукеру. В конце концов, срок дисквалификации сократили до шести месяцев. Как вы можете себе представить, это всё равно сильно меня расстроило.
Я помню свой первый сенчури-брейк, как будто это было вчера – это главная цель для каждого ребёнка, занимающегося снукером. Мне было всего десять лет, и я стал самым молодым игроком, сделавшим сенчури. Я побежал и рассказал папе, что только что сделал сотню… а он сказал: «Да? Правда?» - как будто это была ерунда. Тогда я побежал к менеджеру в клубе и рассказал ему. Он был взволнован и сказал, что надо позвонить в снукерный журнал. Я стал маленькой снукерной знаменитостью. Это были большие новости в мире снукера.
Это был самый большой кайф, который я когда-либо получал. Когда я набрал больше ста очков, я был так взволнован, что хотел сделать ошибочный удар. Не имело значения то, что я выиграл, сделав сотню; я только хотел бежать и рассказать всем, что сделал сенчури. В конце концов я сделал клиренс с 117 очками.
Хотя папа и не был впечатлён, я доверял ему. Он был как король Мидас по отношению к людям. Он знал, что другие могут заботиться обо мне и руководить мной в этой области лучше, чем он. И любой, кого бы он ни выбрал, был превосходным. Он помогал многим перспективным и не очень игрокам в снукер, которые нуждались в средствах. Папа говорил им: «Смотри, вот двести фунтов в неделю и автомобиль, тренируйся, когда тебе удобнее, мне без разницы. Что бы ты ни выиграл, просто приглашай меня выпить на эти деньги. И я хочу, чтобы ты брал с собой на турниры моего мальчика и следил за ним.»
Я помню, как Тони Патнэм выиграл восемьсот фунтов и сказал папе: «Я дам вам половину этой суммы», а папа ответил: «Нет, я не хочу брать твои деньги. Оставь их себе.» Он думал, что это справедливо – эти игроки делили свой опыт со мной, и я всё время учился у них.
Несмотря на то, что папа никогда не хвалил меня в моём присутствии, я знал, что он гордится мной. Я встречал людей, которые были знакомы с моим отцом, и они рассказывали мне, что он говорил: «Мой сын станет чемпионом мира по снукеру.» Эти люди говорили мне: «Да, все думают, что их сын станет чемпионом мира, но ты действительно станешь. Так что он знает, о чём говорит.» Даже Газза упомянул моего отца, когда мы впервые с ним встретились.
Газза был моим кумиром, и когда я наконец познакомился с ним, мы отлично провели время. Мы были в Гудисон Парк. «Рейнджерс» играли против «Эвертона», и я играл как приглашённая знаменитость перед матчем. Газза подошёл ко мне и спросил: «Всё в порядке, Ронни? Я встречался с твоим отцом несколько лет назад, и он пытался уговорить меня прийти в снукерный клуб. Я не сделал этого, но он сказал мне: «Газза, ты классный футболист, но мой сын станет чемпионом мира по снукеру». И я запомнил имя, потому что люблю снукер. Позже я сидел в своём номере в отеле с Полом Алленом, мы смотрели телевизор, и там был ты. Я вскочил и сказал Полу: «Это тот чёртов ребёнок, про которого тот парень сказал, что он станет чемпионом мира!»
Перевела Snake Gagarin