Глава вторая
 В ПУТИ

Я выиграл свой первый турнир, когда мне было девять лет. Он был маленьким, один из тех, не связанных с клубом, на которых мы должны были выступать каждую неделю. На каждом турнире было по пять или шесть игроков, и там нельзя было выиграть деньги – только приз и ваучер на бесплатные шесть часов игры в снукер в клубе. Я выиграл эти ваучеры, хотя не слишком в них нуждался, потому что папа всегда заботился о том, чтобы время моего пребывания за столом было оплачено. Но по-настоящему мне нужен был приз, а его я не получил. Я был подавлен. Мне сказали: «Извини, у нас нет готового приза, но мы его уже делаем» И я ждал и ждал. Это продолжалось около двух месяцев; и я уже думал, что никогда не получу приз. Я спрашивал, где награда, и мне отвечали, что она скоро будет. Однажды наша группа сидела там – это было что-то вроде социального клуба с возрастной классификацией от десяти (как я в то время) до пятнадцати лет – и этот паршивый маленький приз, наконец, доставили в клуб. Ник Терри, местный профессионал, сказал мне, что когда получаешь приз, его нужно поцеловать. «Так что поцелуй его»,— сказал он. Думаю, вы будете смеяться, но я не поцеловал этот грёбаный приз. Ник сказал: «Давай я покажу тебе, как это делается» - и он поцеловал трофей. Я никогда не принадлежал к числу тех, кто целует свои награды, я не считаю это необходимым, и сейчас делаю это только для фотографий. Но мне нравится поднимать их, держать, касаться их и любоваться ими. Я всегда был без ума от призов.
Трофеи всегда были для меня важнее денег. Несколько лет спустя, когда мне было четырнадцать лет, я получил 500 фунтов за победу на турнире в Лидсе. Мне снова не дали приз, и я стоял там, думая: «Где моя награда? Я хочу что-нибудь, что напоминало бы мне о победе. Я собираюсь потратить денежный приз, поэтому я хочу что-нибудь такое, что я смогу поставить в шкаф для наград.» Я вернулся домой подавленным, чуть не плача. Я даже не доставал маму рассказами о том, как я выиграл. Я только простонал: «Мама, они никогда не дают мне призов!»
Может, я и выиграл свой первый турнир, но моё поведение лучше не стало. В детстве у меня был жуткий характер: когда папы не было рядом, я просто бесился, если мне случалось сделать неточный удар. Когда же папа приходил в клуб, я вёл себя как пай-мальчик. Но люди из клуба рассказывали ему о моём поведении и о выражениях, которые я употреблял. Они говорили: «Ты должен с ним поговорить. Нельзя, чтобы маленький десятилетний мальчик шатался по клубу, ругаясь, и швырял на пол свой кий после плохого удара.» Папа пришёл в клуб, и если я смеялся и шутил во время игры, он просто бросал на меня только один взгляд. Это сразу же приводило меня в чувство. Я испугался, увидев этот взгляд. Папа никогда ничего не говорил мне в присутствии других людей, но когда мы с ним ехали на машине домой, он сказал: «Это исключено. Я прихожу сюда и вижу, как ты валяешь дурака у стола. Я плачу пять фунтов в час, чтобы ты ходил туда, а не занимался хрен знает чем. Если ты хочешь валять дурака, иди и катайся на велосипеде вместе со своими друзьями. В следующий раз, когда я приду в клуб, я не желаю знать, побеждаешь ты или нет. Я только хочу видеть невозмутимость на твоём лице».
И, конечно, он был прав. И я послушался его. Я должен был. Если я чувствовал, что не контролирую свои эмоции, папа всегда говорил мне: «Ладно, я тебе сказал. Я не всегда прав, но я прав в девяноста девяти случаях из ста, так что я не хочу, чтобы тебе доводилось спотыкаться о всякие там подводные камни в твоей жизни». Он просто хотел, чтобы я делал всё правильно: сосредоточился на снукере вместо того, чтобы играть в карты или игральные автоматы и вообще занимался ерундой. Он всегда хотел, чтобы я серьёзно относился к своему спорту – даже когда мне было десять лет.
Когда я начал участвовать в соревнованиях по снукеру, я понял, что мне стоит изменить своё отношение к игре, если я хочу выигрывать. Я должен был учиться спокойно сидеть и концентрироваться, пока соперник находится у стола. В снукере приходится мириться с тем, что ты можешь сделать неудачный удар, и стараться не показывать сопернику свои эмоции, потому что он подпитывается ими, а это может взвинтить тебя ещё больше. Если ты начинаешь терять кураж во время игры, в конце ты уже невозможно вспомнить, что сегодня за день. Даже сейчас мой темперамент едва ли можно назвать идеальным, но он в тысячу раз лучше, чем раньше. Тогда я часто был так раздавлен после проигранных матчей, что говорил какие-нибудь глупости – в основном о своем уходе из снукера. Я понял, что только те, кто любят эту игру так, как я, могут делать подобные комментарии.
 В детстве мой характер становился таким только в снукерном клубе. В других местах я вел себя непринужденнее. Мне нравилось играть с друзьями в футбол. Во мне всегда был такой дух соперничества, и я никогда не любил проигрывать ни в одном виде спорта – в футболе, настольном теннисе, гольфе – но ничто не заводило меня так, как снукер. Я ненавидел, когда соперник подходил к столу после моих промахов. Я был зол как чёрт и думал: «Я хочу забивать шары, а не подставлять их этому парню».
В школе я был довольно скромным. Никогда не был в центре внимания, и ни с кем не знакомился достаточно близко. Особенно я стеснялся девочек. До пятнадцати лет у меня даже девушки не было. Была возможность встречаться с одной или двумя девочками, но у меня не хватило смелости куда-нибудь пригласить их.
Я ненавидел школу, ненавидел рано вставать по утрам, одеваться и идти туда. Я знал, что иду в школу, чтобы ничего там не делать. Я мог высидеть до конца урока, листая книги, но никогда отдавался этому на все сто процентов. Среди тех немногих уроков, которые меня интересовали, были урок труда и физвоспитание. Я с нетерпением ждал урока труда, чтобы рисовать чертежи и делать по ним что-нибудь. Я сделал красивый футляр для кия; единственной проблемой было то, что я перепутал дюймы и сантиметры. Когда я делал футляр, то сказал учителю: «Знаете, мой футляр не такого размера», но он настаивал, что всё правильно, потому что я делал чертёж в масштабе. «Нет, — ответил я. — У меня дома есть футляр, и он не такой».
«Нет, продолжай. Несомненно, ты всё делаешь правильно», — сказал учитель. В результате у меня получился просто гигантский футляр для кия.
Как бы ни ненавидел я школу, я никогда не прогуливал уроки, потому что боялся папы. Я знал, что если не буду ходить в школу, то родителям пришлют письмо, и тогда папа разозлится и сначала наградит меня этим своим жутким взглядом, а потом надерёт мне задницу. После этого я несколько дней не смог бы сидеть из-за больной пятой точки. Меня никогда не наказывали, запрещая выходить их комнаты. Меня только шлёпали по заднице или говорили, что на пару недель запрещают мне играть в снукер. Думаю, что это был более эффективный способ, чем простое наказание, потому что в этом случае мне не давали заниматься тем, что я любил.
Я всегда делал уроки в школе, а потом как можно быстрее удирал оттуда. Я выбегал через ближайший выход, перебегал через оживлённую транспортную развязку Redbridge вместо того, чтобы спуститься в метро – я хотел быть уверенным, что не опоздаю на 148-й автобус, который отправлялся в 3.24, через девять минут после школьного звонка. Если я опаздывал на автобус, приходилось ждать следующего, и это было невыносимо, потому что оно стоило мне получаса времени за столом. Приходя домой, я бросал свою школьную сумку, хватал кий, вызывал такси по телефону (я до сих пор помню номер!), и в 3.50 уже был в снукерном клубе. Я начал жить по такому режиму, когда мне было девять лет.
Папа каждый день оставлял мне по двадцать фунтов на такси и другие расходы. Он говорил: «Ешь в клубе всё, что захочешь, играй в снукер сколько хочешь» - и в конце каждой недели платил по счетам, которые были как минимум на сто фунтов каждый. Пока я хорошо себя вёл, его не беспокоило, сколько денег я трачу.
Но я вёл себя плохо. И несмотря на все деньги, которые папа платил за меня в клубе, меня там не любили. Почему-то многие люди просто не любят меня. Сейчас такое случается реже, но все же случается. Всегда есть люди, которые хотят усложнить мне жизнь. Я не знаю, почему так происходит. Я нахожу, что общаюсь со многими людьми, и часто они отличаются от тех людей, с которыми общался папа. Раньше он знакомил меня с кем-нибудь, и я думал: нет, спасибо, они не для меня. Папа всегда легко сходился со всеми, и в этом плане мы с ним очень разные. На самом деле, я человек не слишком открытый, и только когда я узнаю кого-то поближе, я могу чувствовать себя с ним свободнее, посмеяться. В конце концов, в семнадцать, вскоре после того, как я выиграл свой первый большой турнир, меня выгнали из клуба в Илфорде за то, что я приносил с собой еду. Я ходил в «Маркс и Спенсер» и покупал там бутерброды и фруктовый салат, потому что в клубе все блюда были жареными. Моника, жена хозяина клуба, подошла ко мне и сказала:
— Милый, вы не можете приносить сюда свою еду. — Она всегда называла всех «милыми», хотя на самом деле в тоне, которым она со мной разговаривала, не было ничего милого. — Если вы хотите есть свою еду, то выйдите из клуба и ешьте её где-нибудь в другом месте. Но только не здесь, милый.
Она отчитывала меня в присутствии всех клиентов и реально смотрела на меня свысока. Когда она, негодуя, ушла, я крикнул ей вслед:
— Моника, у тебя случайно нет ложечки для йогурта?
Она резко повернулась с совершенно диким видом. Все засмеялись, и она покраснела от злости.
После этого я в их клубе больше не появлялся. Рон, её муж, пришёл ко мне мрачный и сказал:
— После того, как вы вели себя с Моникой, вы больше не можете приходить в наш клуб.
Но я нормально вёл себя с Моникой. Я не хамил ей. Просто она любила Кена Доэрти.
Я играл в том клубе в Илфорде с девяти лет и был их лучшим игроком. Ещё туда ходил мой папа, он мог прийти, когда там было человек двадцать, и каждому покупал что-нибудь поесть и чашку чая. А Кен только-только год назад приехал из Ирландии, а клуб был весь увешан плакатами, прославляющими его: «Поздравляем с победой в том турнире, поздравляем с победой в этом турнире...» Когда я выиграл чемпионат Великобритании, второй по престижности турнир после чемпионата мира, а Кен выиграл далеко не такой престижный Regal Welsh, по всему клубу висели таблички: «Кен Доэрти, чемпион Regal Welsh» - на красивой бумаге, с качественно напечатанными буквами. А для меня они повесили на стене клочок бумаги, на котором было нацарапано ручкой: «Поздравляем Ронни О’Салливана, самого юного победителя чемпионата Великобритании». Кроме того, у Кена было свободное время, но он не уделял мне и пяти минут, пока у меня не появился собственный стол.
К тому времени, как меня выгнали из клуба, у меня уже был свой собственный стол, который стоял там. Я сказал Рону и Монике, что забираю свой стол.
— Нет, вы можете оставить стол здесь, — сказал Рон.
— Твою мать, ты что, издеваешься? — спросил я. — Рабочие придут на следующей неделе и заберут стол. Никаких проблем. Большое спасибо, Рон.
Этим всё и закончилось.
Когда я рос и люди говорили, что я могу стать чемпионом мира по снукеру, я никогда не думал о деньгах; я только хотел, чтобы обо мне говорили. Я хотел быть знаменитым, хотел, чтобы меня узнавали. Я хотел, чтобы, когда я шёл по улице, люди кричали: «О, смотрите, это тот игрок в снукер!», подходили ко мне и пожимали мне руку. Я мечтал о том, как окончу школу и смогу ходить в ночные клубы, и девушки будут узнавать меня, подходить и говорить: «О, вы тот самый Ронни О’Салливан!», а потом разговаривать со мной. «Что вы делаете завтра вечером? Давайте пойдём пообедаем!» - «О, да, конечно, милая!». Я представлял себе такую ситуацию, чтобы мне не надо было первым заговаривать с девушкой. Именно поэтому я хотел стать знаменитым – потому что мне нелегко было сходиться с людьми, и это облегчило бы мне жизнь.���
Во мне была забавная двойственность: взрослый и довольно жёсткий для десятилетнего мальчика, но в то же время мягкий по натуре. В школе я играл в футбол, и меня все дразнили, потому что я был немного полноват и не умел отжиматься. Меня обзывали толстяком и смеялись мне прямо в лицо, и я убегал от них в слезах. К тому времени мы переехали из Северного Илфорда в Южный Илфорд, но я по-прежнему ходил в ту же самую школу, которая была прямо напротив нашего старого дома на Итон-роуд. Я убегал из школы в наш старый дом, который теперь принадлежал папиному другу. Я больше не мог этого терпеть. В конце концов, папа поговорил с тренером по футболу и спросил, почему его маленький мальчик приходит домой в слезах.
Не то чтобы я был непопулярным в школе, но в то же время я не могу сказать, что я был популярным. У меня был только один близкий друг, мой одноклассник Джордж Палакарос, с которым я и сейчас вижусь и иногда играю в футбол. Он работает с компьютерами, разработал сайт о футболе – www.soccertutor.com. Джордж хочет сделать ещё один сайт вместе со мной и назвать его www.snookertutor.com – на этом сайте должны быть описания разных техник игры в снукер, способы тренировки, как надо разминаться и всё такое. Я знаком с Джорджем с восьми лет. Мы начали дружить после того, как подрались.
Я ходил в Highland School в Илфорде, и все спорили о том, кто в школе самый трудный ребёнок – я или Джордж, который тоже был очень тихим и скромным. Дети могут быть очень вредными, а школа была закрытая, и я всегда казался кандидатом в проказники. Ученики всё время наезжали на меня, и, хотя это они надо мной измывались, они всё же считали меня человеком жёстким. Потому что если уж я заводился, то заводился всерьёз и становился опасным. Однажды мальчишки сказали мне:
— Скоро Джордж возвращается с Кипра, он с тобой подерётся и победит тебя, он тебя побьёт.
Я занервничал, но старался не думать об этом.
Сейчас я не драчун и тогда не был драчуном, но во мне была некоторая агрессия. Хотя у меня неустойчивый характер, физически я сильный. Конечно, я не знаю никаких особенных приёмов, но, если меня довести, я становлюсь кем-то вроде уличного драчуна. Как я ни старался забыть о возвращении Джорджа в школу, я не мог выбросить этого из головы. Когда он, наконец, вернулся, я посмотрел на него и подумал: ничего особенного; просто маленький тихий мальчик. Вскоре после этого мы с ним столкнулись, уходя со спортивной площадки, и это столкновение закончилось дракой. Я стукнул его кулаком, и он упал на пол. Я не мог в это поверить. Все закричали: «Он побил Джорджа! Он побил Джорджа!» - после этого меня даже зауважали. Люди стали смотреть на меня по-другому. После этого в той школе никто не задирал меня.
Когда я перешёл в старшие классы, со мной тоже случались всякие неприятности. Моя репутация бежала впереди меня. После драки с Джорджем за мной закрепилась слава самого трудного ребёнка в школе Highland. Я не был задирой, но я любил фильмы с Брюсом Ли и тренировал свои боевые искусства на других детях. Несмотря на то, что я не любил настоящих драк, если люди пытались меня зацепить, я не давал им спуску. Я знал, что должен заставить себя остановиться. Я адски нервничал, когда начиналось что-то подобное, но знал, что не могу отступить. Чаще всего это ни к чему не приводило, но в старшей школе у меня было четыре серьёзных драки. По одной в год.
Одна драка была с мальчиком из Индии, который разбил мне нос так, что он перекосился. Не знаю, чем я это заслужил.
Он был на год старше меня, и однажды сказал мне, что я толкнул его, хотя я впервые об этом слышал. Потом мне передали, что во время перерыва он хочет со мной подраться. Я шёл к своей игровой площадке через площадку для третьих и четвёртых классов, когда это случилось. В мою сторону шла группа мальчишек во главе с ним. Я понял, что это означает, но притворился, что ничего не знаю. «Пожалуйста, пусть всё обойдётся», — молился я про себя.
Тот парень подошёл и толкнул меня. Мы начали драться, и он разбил мне нос до крови. Учителя пытались вмешаться, но теперь, когда вся моя рубашка была в крови, я не хотел отступать. Мне было плевать: если я уже получил удар по носу, то могу драться и дальше. Но мой соперник больше ничего не хотел знать, он начал драку, побил меня и радовался этому. А я – нет. В конце концов, я его победил.
А потом я пришёл домой, и мама спросила: «Что с твоим носом?»
Мой нос до сих пор перекошен на одну сторону. Тот парень не сломал его, но всё-таки деформировал.
Я не был хорошим парнем. В то время папа уже неплохо зарабатывал на своих секс-шопах, и деньги всегда хранились дома. Я начал каждый день воровать у папы по пять фунтов, чтобы покупать футбольные наклейки. У меня было две коробки этих маленьких наклеек – они стоили по десять пенсов за пакетик. Я приносил их в школу, и там мы обменивались ими. Чтобы получить одного игрока, надо было купить коробку наклеек, но это было редкостью. И я думал, что если куплю коробку, то обязательно получу игрока, и больше ни у кого его не будет, поэтому мне надо будет обменять около пятидесяти наклеек, чтобы получить те, которые мне не нужны. У меня всегда была деловая хватка, и в школе я часто проворачивал всякие дела.
Папа вскоре заметил, что деньги пропадают - ему позвонил один из его работников и сказал: «Рон, в моей зарплате не хватает пяти фунтов». Это продолжалось около месяца, и папа думал, что не может такого быть, чтобы я каждый раз воровал у него по пятёрке. Он считал и пересчитывал деньги, и уже начал полагать, что сходит с ума. А потом ему позвонили из школы. Я был замечен с двумя большими коробками футбольных наклеек, и меня спросили, где я взял деньги, чтобы их купить. Когда папа пришёл в школу, он спросил меня:
— Ты брал деньги из тех, что предназначались для зарплаты моим работникам, не так ли?
Я во всём признался.
— Ты маленький вороватый ублюдок, — только и сказал он, когда мы вышли из кабинета директора.
Мне здорово влетело за это: папа отшлёпал меня тапком, и я потом несколько дней ходил с воспалённой задницей. Больше я никогда ничего у него не воровал. Но, представьте себе, я всё равно хранил эти футбольные наклейки.
Я относился к снукеру всё серьёзнее и серьёзнее. Я впервые выиграл деньги на соревновании между игроками до шестнадцати лет, когда мне было одиннадцать. В понедельник я пришёл в школу и рассказал одноклассникам, что выиграл четыреста пятьдесят фунтов. Один из учителей услышал это и переспросил:
— Ты хочешь сказать, что только что выиграл четыреста пятьдесят фунтов?
Потом ко мне подошёл директор школы:
— Ронни, это правда, что ты выиграл четыреста пятьдесят фунтов на турнире по снукеру?
— Ага, — ответил я. Я очень гордился собой.
— Ты не мог бы принести и показать мне чек и приз, который ты получил?
Придя домой, я спросил у мамы:
— Мама, я могу взять чек, чтобы показать его директору школы?
— Конечно, — ответила она.
Так что я взял награду и чек, положил их в свою сумку, сказал себе, что ни в коем случае не должен потерять их, и, придя в школу, всё время таскал свой рюкзак с собой – я не собирался оставлять его в шкафчике.
Меня вызвали к директору во время одного из уроков, поэтому я получил кучу свободного от занятий времени и пил чай с директором и его другом у него кабинете.
— Можешь показать моему другу чек и награду, Ронни? Ничего страшного, если он посмотрит? - мистер Челлон, директор, был замечательный. Некоторые учителя в школе всегда смеялись над моими мечтами. Они говорили другим детям: «Ты прямо как тот Ронни О’Салливан, думаешь, что станешь большой знаменитостью. Да никем он не станет». Конечно, все дети рассказывали мне об этом. Я доказывал им, что собираюсь быть чемпионом мира по снукеру, и школа для меня – только напрасная трата времени. В учёбе я действительно не был слишком силен, но теперь я мог сказать: «Видите? Я чего-то добился». А вскоре у меня были все основания говорить: «Смотрите, я зарабатываю денег больше, чем вы, а мне всего двенадцать лет, так что нечего указывать мне, что делать».
Я начал ездить по стране с моим приятелем Робертом Чепмэном, когда мне было двенадцать, и достаточно скоро я стал зарабатывать больше, чем мои учителя. Я отдавал выигранные деньги папе, а он выдавал мне какие-то суммы, чтобы я мог играть в снукер там, где захочу. Кроме того, он оборудовал мне бильярдную, что стоило ему двадцать тысяч фунтов. Это было огромное помещение тридцать пять на двадцать пять футов возле сада. У меня была своя уборная, телевизор, диван. Это было что-то вроде моего собственного маленького домика, и там мы с Робертом тренировались.
Мы с Робертом впервые объединились, когда мне было десять лет, мы должны были ехать в Гастингс, и папа попросил его присматривать за мной. Роберт и его друзья пытались помочь мне с моей первой подружкой, Пиппой. Она была великолепна, действительно потрясающая девчонка, и к тому же старше меня. Ей было одиннадцать лет! Пиппа была очень кокетливой, а я очень стеснялся. Хотя она была всего на шесть месяцев старше меня, она была уже настолько раскованна, что это пугало меня. Я не мог даже смотреть на неё и всё время удирал. А на расстоянии я любовался ею и думал, что она красивая. У меня никогда не хватало смелости на то, чтобы подойти к ней. Когда она попадала в поле моего зрения, в животе у меня начинали порхать бабочки.
Роберт был лет на семь старше меня. Он сделал хорошую карьеру в банке, и даже став профессиональным игроком в снукер, уделял большое внимание своей основной работе. Он приходил ко мне домой четыре или пять раз в неделю после работы, часов в семь вечера, и мы пару часов тренировались, делая перерыв только на ужин, который мама готовила нам каждый вечер. А потом по субботам и воскресеньям мы ехали, скажем, в Лидс, останавливались в каком-нибудь милом отеле, участвовали в соревнованиях, потом уезжали, например, в Лейчестер, и играли на соревнованиях в воскресенье. На ночь мы останавливались в Холидэй Инн, платил за всё папа. Мы классно проводили время: пара сотен фунтов в кармане, деньги на бензин, деньги на еду, езда с ветерком. Я знаю каждую автозаправку и станцию техобслуживания на трассе М1, у нас с Робертом были свои любимые места, где мы заправлялись, перекусывали и всячески веселились. Мы были как братья и всегда с нетерпением ждали выходных. У Роберта всегда были отличные машины, каждый год новые, они всегда были напичканы всякими новейшими примочками, и мы носились по М1, думая: «Это жизнь!»
Мы с Робертом и сейчас близко общаемся, а его родители и моя мама - лучшие друзья. Они единственные, кто повел себя, как настоящие друзья после папиного заключения. Многие из наших знакомых не были настолько благородны, но Чемпэны словно были нашей семьёй.
Я и Роберт бывали везде - в Йоркшире, Бери-Сент-Эдмундсе, Стивенэйдж, Бирмингеме, Уэльсе, Бристоле... Если где-то были соревнования, мы ехали туда. Мы изучали снукерные журналы и планировали свои поездки. У меня в бильярдной был большой календарь, и мы отмечали там даты всех будущих турниров для любителей и профессионалов на весь год. Так что, когда мы тренировались, у нас перед глазами всегда были даты следующего большого турнира.
Вечером накануне турнира я брал свой кий и чистил его так, как некоторые чистят свои автомобили. Я использовал для кия тальк, потому что условия часто были тяжёлыми, и кий не должен был скользить в руках. Я тратил безумное количество времени на чистку кия водой и влажным полотенцем, смывал всю грязь, а потом оставлял его сохнуть. Это был ритуал перед каждым турниром для профессионалов и любителей. С понедельника по пятницу кий мог быть действительно грязным, а в пятницу вечером я полировал его.
Обычно мы приезжали на турнир к половине десятого утра, съедали бутерброды с беконом и заходили в здание. Помещение было переполнено – даже передвигаться там можно было с трудом. Я пробирался к стойке администрации и говорил девушке за ней «Я здесь, меня зовут Ронни, вот мой взнос за участие.» Обычно это была сумма между десятью и пятнадцатью фунтами, но иногда приходилось платить и двадцать, в зависимости от количества снукеристов. Иногда в турнире принимали участие 64 игрока, иногда - 128, а иногда, если клуб был достаточно большим, и 180. На некоторых турнирах играть на соревнованиях могли только первые 64 зарегистрировавшихся участника, так что, вставая в девять часов утра, можно было не попасть в число этих счастливчиков и удовольствоваться местом среди 64 запасных игроков. Но поскольку Роберт был очень организованным и у нас на стене висел большой календарь, мы никогда не попадали в такую ситуацию.
Мой футляр для кия был больше меня самого, и я всегда нервничал, находясь среди других игроков. Тогда я был всего около пяти футов и четырёх дюймов ростом. Я видел, что творится на столе, но мне приходилось пользоваться рэстом. Сейчас я так хорошо управляюсь с рэстом именно из-за этого.
Столы, на которых мы играли, часто были плохими – дыры, порванное сукно возле луз. Например, можно было пытаться забить шар в среднюю лузу на умеренной скорости, а он выскакивал со стола. Тогда я просто смотрел на это и думал: «Ладно, я не могу забить синий, потому что у меня это просто не получится» А если я пытался ударить по шару мягче, он катился в другом направлении. Это был любительский снукер, и к этому приходилось приноравливаться.
Первого крупного достижения я добился на турнире профессионалов и любителей в Стивенэйдж в четырнадцать лет. До этого я ни разу не добирался дальше четвертьфинала. Я попадал в число шестнадцати сильнейших, выигрывал два или три матча, а потом на моем пути попадался хороший игрок. Я терпел неудачу и сильно расстраивался. Я думал, что никогда не смогу победить их. Тогда я и не предполагал, что время на моей стороне. Мне казалось, что я уже должен быть так же хорош, как Стивен Хендри или Джимми Уайт. Но в Стивенэйдж я оставался на турнире и в семь часов вечера, хотя обычно возвращался домой уже в два часа дня и тренировался с Робертом. В четвертьфинале я играл против Марселя Гавро в матче из пяти фреймов. В то время он был тридцать четвёртым номером в мировом рейтинге, и я смотрел по телевизору, как он играет, и думал: «Господи, я не смогу победить этого парня, он великолепен!» Он повёл в счёте 1 - 0, сделав брейк в 138 очков, но я взял реванш и выиграл следующий фрейм с брейком в 130, а потом стал вести 2 - 1. Он сделал брейк в 70 очков и отквитал партию, но в последнем фрейме я сделал серию 120. Я был так напряжён, так нервничал, но в то же время я никогда в жизни не играл лучше, чем в том матче. Я отошёл от стола, не в силах поверить в свою победу. Даже сейчас, имея в списке выигранных турниров чемпионат мира, я думаю, что никогда не чувствовал себя лучше, чем тогда, когда отошёл от стола, выиграв свой матч. В тот момент всё пришло сразу: моя осторожность, дальние удары, очки. Я чувствовал себя великолепно.
Марсель после матча был в бешенстве. Он злился не на меня, а только на себя самого. У него не было причин злиться, но он просто не мог поверить, что он, такой хороший игрок, был побеждён четырнадцатилетним мальчишкой. Он отошёл от стола со словами: «Вот так-так, этот мальчишка, он просто невероятен, откуда он приехал? Ещё никто не играл так хорошо против меня». Я был вне себя от радости.
Моя слава росла с каждой минутой. Новость о том, что Ронни О'Салливан только что победил Марселя Гавро, передавалась из уст в уста. В помещении было человек тридцать - местные, которые играли в этом клубе каждую неделю, и те, кто приехал на турнир. Там мог появиться какой-нибудь профессионал вроде Дина О'Кэйна, став предметом всеобщего любопытства. Победитель такого турнира мог бы выиграть тысячу фунтов, а это были большие деньги, и, кроме того, такие соревнования были чем-то вроде неплохой тренировки.
В полуфинале я играл дерьмово, но всё равно разгромил своего соперника со счётом 3 - 1. Я не мог играть так же хорошо, как против Гавро, но я выиграл, что было немаловажно. Я проигрывал в первых раундах, даже играя лучше, чем в этом полуфинале, но здесь я попал в финал. Мне пришлось прождать пару часов, потому что другой полуфинал ещё продолжался. Там играл Энтони Хэмилтон, и я был уверен, что он выиграет, так что мне придётся встретиться с ним в финале, но меня это не особенно волновало. Я прошёл в финал и знал, что МОЯ фотография появится в журнале о снукере. Я не мог дождаться, когда же увижу это. В журнале был раздел о профессионалах, а несколько последних страниц посвящались любительскому и женскому снукеру. Я мог бы прийти в клуб, показать всем журнал, и все бы думали: «Чёрт возьми, Ронни прошёл в финал!».
Я победил Энтони Хэмилтона в финале со счётом 3 - 2. Когда мы начали играть, было около полуночи, а закончился матч примерно в половине третьего ночи. Я проигрывал 2 - 1, и у нас была переигровка в чёрном шаре. Счёт во фрейме был равным, нам нужно было забить последний чёрный, и я выиграл. Энтони сделал хороший отыгрыш и оставил мне даббл. Я только подумал: «Будь, что будет». Я не играл так уж хорошо и, как я уже говорил, не беспокоился из-за этого, потому что я уже вышел в финал, и этого было более чем достаточно. Так что я ударил по шару, и он так очаровательно скатился в среднюю лузу.
Роберт сидел и смотрел, как мы играем. Он не очень-то нервный человек, но в тот момент выглядел очень взволнованным. Он понимал, что я находился всего в одном фрейме от выигрыша крупнейшего турнира между любителями и профессионалами в округе. Бороться за победу в турнире в Стивенэйдж начинали сто восемьдесят игроков, а теперь остались только я и ещё один игрок - в последнем фрейме последнего матча.
Думаю, я выиграл последнюю партию довольно легко - со счётом 62 - 30. Энтони пожал мне руку, а я подумал: я только что выиграл тысячу фунтов. Мне четырнадцать лет, а я сейчас получу чек на штуку фунтов, обо мне напишут большую хвалебную статью, и все её прочитают. Выиграть финал в четырнадцать лет - это было неслыханно. Я знал, что через неделю, во время следующего турнира между профессионалами и любителями, все будут смотреть на меня. Я думал о том, какой это будет кайф, когда я приду, вроде как Питер Эбдон или Энтони Хэмилтон входят в помещение во время таких турниров, и все вокруг трепещут и чуть ли не в штаны кладут от восторга. Я думал: наступает моё время!
Так же, как я путешествовал с Робертом, я ездил на турниры и с парнем по имени Джонни О'Брайен. Папа платил ему за то, что он меня сопровождал - около двух с половиной фунтов в неделю, давал ему машину и деньги на расходы. Всё, что от него требовалось - отвозить меня на турниры по выходным. Папа был слишком занят, наслаждаясь жизнью, чтобы делать эту работу самому. И всё равно я не хотел, чтобы он ездил со мной, потому что это могло слишком сильно давить на меня. Если я не забивал какой-нибудь шар, он так расстраивался, что всё удовольствие, которое я получал от игры, улетучивалось.
Я никогда не говорил папе, что больше не хочу, чтобы он приходил смотреть, как я играю – он и так не появлялся. Мама и папа начали ходить по клубам, только когда мне было двенадцать лет. Они почувствовали, что, столько лет горбатясь на работе, они, наконец, заработали кое-какой капитал, и теперь могут им пользоваться. В особенности папе нравилось то, что с кучей денег он мог пойти куда угодно. Они с мамой ходили в «Браунз», это был действительно первоклассный клуб, и оставались там до семи - восьми часов утра. Папа всегда сопровождал маму, но не любил танцевать, и поэтому просил своего знакомого парня-гея, Стивена Этвелла, который был ростом в шесть футов и шесть дюймов, чтобы тот танцевал с мамой всю ночь. А папа просто разговаривал со своими приятелями и развлекал их. Он никогда не пил, но часто перед уходом оплачивал счёт за весь бар. Он был самым настоящим транжирой. Он думал, что должен купить выпивку всем, кто был в баре, и мог себе это позволить. Это было в конце восьмидесятых, его сеть магазинов процветала.
Первым турниром, на который я приехал с Джонни, был British Amateur. Я проиграл 3-4 Мукишу Палмеру, но до этого успел выиграть пару матчей, а Мукиш выигрывал любительские турниры в то время, как я находился всего на 112-й позиции в рейтинге. Для меня это было большим достижением, так что домой я вернулся в прекрасном настроении. И папа предложил Джонни: «Как насчёт того, чтобы вы с Ронни играли в команде?». Это устраивало всех.
В то время было много хороших молодых игроков: Крис Брукс, который был на пару лет старше меня, и стал моим партнёром по парной игре; Марк Кинг, который тоже был старше меня на два года; и Крис Скэнлон, который по мастерству был ближе всех ко мне и даже превосходил. Но он был более энергичен. Он играл на всех турнирах Midnight Fliers в Тотнхеме, когда ему было двенадцать, но мне в то время этого не разрешали. Он переехал жить в Голландию, когда ему было примерно лет четырнадцать, потому что там ему легко было зарабатывать деньги – он выигрывал свою зарплату, для этого ему достаточно было играть в снукерном клубе. Его бедой было то, что он понапрасну растрачивал свой талант. Помню, я играл с ним в Амстердаме, и Крис снял жилетку, сложил её и положил в свой пиджак. Я подумал: «Что он делает?» Он сломался: ему было слишком тяжело противостоять всем соблазнам Амстердама. Если бы Крис старался, сейчас он мог бы быть игроком того же уровня, что и я, но его игра ухудшилась. Были времена, когда он по-прежнему находился в форме, он даже делал максимальные брейки, но он участвовал в серьёзных соревнованиях, в каких доводилось каждую неделю участвовать мне. Надо быть побеждённым и узнать, каково это, прежде чем стать настоящим победителем.
Midnight Flier - это турнир, который начинается в полночь и заканчивается около десяти часов утра. Его ещё часто называют «кладбищем». Я несколько раз участвовал в таких соревнованиях и мне не слишком понравилось, потому что к двум часам ночи я уже так хотел спать, что почти отключался. На этих турнирах использовалась система гандикапа, и игра получалась нечестной. Я давал какому-нибудь игроку фору в 60 очков на старте, а потом он делал брейк 80 и выигрывал. И я думал: этот парень сильнее меня, и почему я должен был давать ему фору на старте? Я ненавидел это. Там было много игроков, нарушающих правила соревнований - мы назвали их бандитами.
Турниры между профессионалами и любителями тоже имели подобную систему, но были более справедливыми. Марсель Гавро мог дать мне фору в 14 или 7 очков в начале каждого фрейма. Кажется, что это немного, но это обстоятельство может стать решающим в партии, где игроки набрали примерно одинаковое количество очков. Но всё равно это могло выглядеть нелепо. Например, Вили Торн мог дать Питеру Эбдону фору в 14 очков, в то время как эта фора нужна была самому Вилли. Эбдон играл в клубах и поэтому привык играть на плохих столах, тогда как Вилли жаловался, если стол не был похож на лужайку для игры в боулинг. Он жаловался, даже играя в профессиональных условиях. Я же, напротив, любил это, потому что считаю, что надо уметь приспосабливаться. Иногда любители были просто лучше профессионалов. Например, Дин О'Кэйн приезжал в Илфорд и играл с Кеном Доэрти, но они с Кеном были игроками разного класса. Они играли друг с другом, скажем, за восемьсот фунтов, что в то время было для Кена целым состоянием. Тогда папа давал триста фунтов, Кен - двести, и кто-нибудь ещё мог добавить остаток. Папа часто оказывал поддержку игрокам.
Однажды Брайан Морган, который был очень хорошим игроком и сейчас находится примерно на 30-м месте в мировом рейтинге, был в Базилдоне, а Кен в Илфорде. Между ними было всего двадцать миль, и они соревновались друг с другом. В Базилдоне все думали, что Брайан лучше, а в Илфорде все думали, что Кен лучше. Брайан и Кен играли за деньги, и один раз Брайан отказался играть меньше чем за тысячу фунтов. У Кена не было денег, и папа сказал: «Ладно, я дам тысячу. Скажи Брайану, что ты будешь играть с ним на любом столе». В конце концов, матч так и не был сыгран.
Эссекс всегда славился игроками в снукер. Мартин Смит, Дэйв Гилберт, Ник Терри, Джон Райт, Гэри Филтнесс, Джо Обой и Тони Патнэм были из Эссекса. Конечно, может быть, вы и не слышали об этих людях, но все они очень хорошие игроки. Тони Патнэм бросил снукер и последние десять лет работал у моей мамы в порнобизнесе. В снукере я многому научился у Юджина Хьюза. Он тренировался в Илфорде и был лучшим ирландским игроком. Так что, когда приехали другие ирландцы как Кен Доэрти, они тоже обосновывались в Илфорде, и Юджин становился для них кем-то вроде отца. Эймон Данфи, бывший футболист и писатель, который общался с Юджином, просил его присматривать за парнями и помогал им деньгами. Так что в Илфорде было полно ирландцев, тогда как в соседнем Баркинге, а это был отличный клуб, тренировались сплошь доморощенные таланты - такие, как Ник Терри, Тони Патнэм и Гэри Филтнесс.
Я тренировался и в Илфорде, и в Баркинге, и ходил по четыре раза в неделю в один клуб и по три - в другой. Это было что-то вроде дополнения к тренировкам, которые я проводил дома на своём собственном столе. В четырнадцатилетнем возрасте я играл в снукер по шесть-семь часов в день, если мне не надо было идти в школу, и примерно по три-четыре часа, если у меня были занятия. Это была моя домашняя работа. Я попросил мальчика по имени Фазел Надир, чтобы он делал за меня школьные домашние задания, и платил ему за это. Он хорошо учился, но я сказал ему, чтобы он не выполнял мои задания безукоризненно, а то учителя догадались бы, что их делал не я. Мы учились в одном классе, так что в школу приходили вместе, а потом расходились на уроки. Я давал ему пять фунтов за мою работу, и потом даже не переписывал её, а просто забирал, приходя в школу утром. Мы заключили сделку. Я получал за его работы C и D* , и это вполне устраивало учителей и моих родителей.
Некоторые хорошие игроки были сильными как любители и могли бы стать очень неплохими профессионалами, но они недостаточно серьёзно относились к снукеру. Ник Терри был бы хорошим профессионалом, если бы сосредоточился на снукере, но он был симпатичным парнем, начал гулять с девушками, и это занимало его гораздо больше. Он упустил свой шанс. Но я помню, как гонял с ним шары по шесть-семь часов в день, пока не набивал себе на ногах мозоли и больше не мог ничего делать. И, тем не менее, это был хороший опыт, это нужно было пережить. Теперь я проделываю с детьми то же самое. Я не могу расслабиться: я хочу сделать сенчури каждый раз, когда подхожу к столу. Это может быть тяжело и неприятно, но я уверен, что такой опыт идёт на пользу молодым игрокам.
Когда мне было тринадцать лет, я тренировался вместе с Кеном Доэрти, и это была одна из самых тяжёлых, самых изматывающих тренировок, которые мне довелось пережить. Я провёл с ним три дня в моей бильярдной и, в конце концов, сказал ему: «Кен, я должен куда-нибудь уйти». Он сказал: «Хорошо», взял свой футляр для кия и ушёл. Он вернулся спустя полчаса, потому что забыл что-то, и я всё ещё был в бильярдной - я тренировался. Мне просто нужно было, чтобы он ушёл из дома. Мне было стыдно: я был уверен, что он считает меня трусом. И, поскольку Кен был победителем, он не проявлял ко мне никакого сострадания. Он просто хотел выиграть.
На следующий день я должен был играть с ним на соревнованиях в Баркинге. Я не мог поверить в такую удачу. Но Кен не пришёл. Если опаздываешь на турнир на две минуты, организаторы говорят: «Всё, ты дисквалифицирован», и в игру вступает запасной снукерист. Прошло полчаса, и я думал, что все идет хорошо. Тем временем Кен позвонил, сообщил, что только что проснулся и спросил, с кем он должен был играть. Когда ему ответили: «С Ронни», он поинтересовался:
— Он не будет возражать, если я немного опоздаю?
Он знал, что по правилам его должны были дисквалифицировать, и сказал, что было бы здорово, если бы я согласился сыграть с ним как с запасным. Организаторы спросили у меня:
— Ты хочешь играть с ним?
«Нет, я не хочу с ним играть; это последнее, что я хочу сделать»,— ответил я мысленно, но вслух сказал:
— Да, я сыграю с ним.
В конце концов, он пришёл, и нам выделили стол. У меня были все шансы на победу, но я ими не воспользовался. Кен играл дерьмово, но всё равно разгромил меня со счётом 4 - 0. Я просто боялся. Я слишком уважал его. Психологически он сильно на меня давил. Я вёл себя с ним, как с богом, вместо того, чтобы просто играть в снукер. В то время Кен был чемпионом мира среди любителей и чемпионом мира среди юниоров, и вот-вот должен был стать профессионалом. Он всего год или два как приехал из Ирландии и снимал дом в Илфорде вместе с шестью или семью другими ирландскими игроками. Они зарабатывали себе на жизнь игрой в карты и победами на турнирах между любителями и профессионалами, где они выигрывали по тысяче фунтов за раз. Все они были на шесть-семь лет старше и не любили меня. Впрочем, я не думаю, что большинство из них полюбило меня с тех пор. Не знаю, из-за чего так получилось - потому ли, что я был болтливым и выпендривался, или потому, что я ни в чем не нуждался. Мне кажется, они считали, что я счастлив, уже от того что у моего отца есть деньги, чтобы помогать мне.
Многие думают, что деньги могут помочь тебе стать чемпионом мира. Люди иногда говорят: «Ты получил это звание, потому что твой отец был состоятельным», и думают, что, если у них будет всё, что душе угодно и если они будут тренироваться столько же, сколько и я, они тоже станут чемпионами мира. Часто бывает, что у таких людей есть сын-футболист или игрок в снукер. Они говорят, что я так быстро достиг высокого уровня, потому что у меня дома был снукерный стол, и я мог тренироваться в любое время, когда душа пожелает. Честно говоря, я уверен, что собственный стол помог мне, но так же я убеждён, что одно это обстоятельство не сделает тебя чемпионом мира.
В понедельник Кен играл с парнем по имени Микки Роуэтт на своём столе в клубе. Теперь можно сказать, что Микки не был хорошим снукеристом, но Кен играл с ним на протяжении пяти или шести часов, и этот парень служил только для того, чтобы подставлять ему шары. Мне было всего четырнадцать, но я мог бы дать Микки фору в 50 очков на старте, играть с завязанными глазами и всё равно обыграть его. Я не мог понять, почему Кен, который только что стал профессионалом, хотел играть с ним, ведь Микки не мог оказать ему должного сопротивления. Это казалось несправедливым. Если Кен играл с Микки, значит, мне за весь день так и не удавалось с ним сразиться. Мне приходилось уходить и тренироваться самостоятельно. Всё, чего мне хотелось - это играть с Кеном, или, по крайней мере, играть на его хорошем столе. Разница в стандартах между столом Кена и остальными столами была разительной: всё равно что играть на ковре и на катке. Стол, на котором я обычно играл в клубе, был грязным.
Обычно я спрашивал у Кена: «Хочешь поиграть завтра?», а он отвечал: «Нет, не могу, я играю с Микки, но я сыграю с тобой в четверг». И мне приходилось ждать два или три дня. До того времени я играл на дерьмовых столах так долго, что потом проходил час или два прежде, чем достигал нормального уровня. А затем я четыре или пять дней играл на плохих столах, и всё повторялось снова.
Может быть, Микки и был дрянным игроком, но он был профессионалом. Любой мог быть профессионалом. Всё, что для этого было нужно - заплатить членский взнос в 500 фунтов и по 200 фунтов за каждый турнир, и ты становился профессионалом. Многие думали, что стоит им только один раз появиться в телике, и все начнут о них говорить. В снукере было много таких, кто сильно заблуждался.
Изо дня в день я приходил в клуб, сидел и смотрел, думая, что в какой-то момент Микки скажет: «Я больше не хочу играть, Кен, с меня довольно». Но он жаждал возмездия. Иногда он, наконец, уходил домой, принимал душ, а потом снова возвращался вечером, при полном параде, со своим футляром для кия, готовый перенести очередную порцию унижений. Это означало, что даже вечером у меня не будет шанса сыграть, и это бесило меня.
Я знал, что раздражаю Кена. Я задавал вопросы, которые были ему неприятны. У него шрам на лице, и однажды я спросил:
— Кен, откуда у тебя этот шрам?
Он ответил:
— Не будь таким любопытным маленьким ублюдком.
Это испугало меня. Я подумал, что огорчил его, и расстроился, потому что Кен для меня был героем. Я проводил столько времени рядом с ним, наблюдал, как он забивает шары и доставал их из луз для него. Я считал его блестящим игроком, мне казалось, что он никогда не делает неточных ударов, и, если бы я копировал его действия, я тоже никогда не мазал бы. Так что я копировал всё - не только движения кия и стойку, но даже то, как он открывал рот во время удара. Правда, копирование Кена было самой ужасной вещью, какая только когда-либо случалась с моим снукером. Он держал руку свободно и сильно растопыривал пальцы. Я копировал его манеру игры около трёх лет, но сейчас понимаю, что Кен выработал для себя свой собственный стиль, и мне он не подходит. Сегодня, в результате того копирования Кена, у меня появились некоторые проблемы, и теперь мой тренер помогает мне избавиться от них.
До того, как копировать Кена, я играл, как Стив Дэвис: отводил кий назад и выпрямлял руку. Думаю, если бы я придерживался технологии Стива «Самородка» и сочетал её со своей игрой, возможно, к настоящему времени я выиграл бы три чемпионата мира. Стив Дэвис был моим первым большим кумиром, потому что он всё время выигрывал. Сегодня я смотрю видеозаписи, где мне четырнадцать лет, когда я подражал Стиву в игре, и пытаюсь делать так и сейчас. Хотя просмотр старых записей меня расстраивает: я должен двигаться вперёд и найти решение вместо того, чтобы зацикливаться на проблеме. Это относится не только к снукеру; это применимо и к жизни в целом.
Впервые я победил Кена на соревнованиях, когда мне было тринадцать лет. После этого его отношение ко мне изменилось. Как только я начал представлять для него угрозу, он стал говорить со мной по-другому - мягче, с бóльшим уважением: «Как дела, как успехи, Ронни? Ты выиграл те соревнования?» Он здоровался со всеми, но я чувствовал, что он следит за мной, как большой брат, и мне это нравилось. В те дни мы с ним здорово ладили. Он славный парень.
Если, когда я был помладше, в школе я был тихоней, то теперь стал хулиганом. Обычно тех, кто плохо себя ведёт, на третьем-четвёртом году обучения определяли в один класс, и мы творили там чёрт знает что. К нам часто посылали учителей на замену, потому что наши собственные преподаватели не могли с нами справиться. И эти временные учителя уже по истечении половины урока признавали, что ничего не могут поделать. Когда учитель угрожал отправить нас к директору, мы только говорили: «Отлично», и продолжали разговаривать друг с другом. Наверно, для учителей это было ужасно.
В обеденное время я обычно ходил играть в снукер с Джорджем и несколькими другими приятелями - Робертом Янгом, Ричардом Бэшемом и Крисом Джонстоном, и они ставили на меня свои деньги. Я ненавижу играть за чужие деньги, потому что не переношу мысль о том, что эти люди проигрывают свои бабки. Хотя я никогда не проигрывал, даже в самых сложных ситуациях.
В клубе всегда было несколько ребят. «Вы имеете представление об этой игре?— спрашивал я.-Я дам вам по два фунта за фрейм». Я давал им фору в 30 очков на старте, и все давали по 50 пенсов, а после первого фрейма я предлагал удвоить ставки. Обычно мы уходили оттуда, заработав примерно десять фунтов, заходили в магазин, где продавали рыбу и жареный картофель, и возвращались в школу к началу послеобеденных уроков с большим пакетом рыбы и картошки.
Все мои товарищи больше увлекались футболом, чем снукером. Джордж был прекрасным футболистом, и все говорили, что он будет играть за «Уэст Хэм», когда станет старше. Я был рад за него, но расстраивался из-за того, что никто из моих друзей не знал ничего о снукере и не мог сказать, хорош ли я в этом виде спорта. Если бы я играл в футбол на том же уровне, что и в снукер, я был бы самым популярным парнем в школе. А снукер не считался таким уж крутым. Его даже не считали спортом.
Я вёл себя в школе как самый настоящий маленький ублюдок, но, тем не менее, умел ладить с теми учителями, с которыми не следовало ссориться - с мистером Челлоном, директором, и миссис Эббот, его заместителем. Миссис Эббот меня любила - она считала, что я не делаю ничего плохого. После того, как я уехал, я как-то раз вернулся, чтобы повидаться с ней, и она встретила меня с распростёртыми объятиями и возгласом: «Ронни!»
Когда я ещё учился в школе, она написала моим родителям письмо, в котором говорила, как они должны гордиться мной, потому что меня показывали по телевизору, когда я играл на турнире под названием Cockney Classic. Чтобы пройти квалификацию на этот турнир, сначала нужно было выиграть соревнования в своём местном клубе - сыграть один-единственный фрейм против шести игроков. Затем победители этой стадии переходили на другой квалификационный уровень, где надо было выиграть ещё шесть фреймов. На втором уровне едва ли кто-нибудь мог обыграть меня - я делал брейки в 70, 60, 80, 90, 70 и 60 очков. Так я прошёл квалификацию на Cockney Classic. Папа поехал со мной в город и одел меня с головы до ног: купил рубашку, костюм и жилетку, как у Стива Дэвиса, без пряжки сзади. Я думал, что буду хорошо выглядеть, когда меня покажут по телевизору.
На следующий день после того, как меня показали по телику, я пришёл в школу на урок кулинарии. Миссис МакФи также была строгой учительницей, но мы с ней хорошо ладили. Она носила разноцветные контактные линзы, потому что была помешана на кошках. Так что один день она могла ходить с пронзительно-голубыми глазами, а на следующей день глаза её становились зелёными. Я смотрел в её глаза и думал: вау! Она не была красивой, но в ней было что-то притягательное. Что-то милое, что-то сексуальное. Другая учительница, миссис Хейз, тоже проводила урок. Миссис Хейз была красивой и очень мягкосердечной. Она была терпеливой, как святая. Миссис МакФи была её противоположностью. Если с миссис Хейз мы могли плохо себя вести, то миссис МакФи достаточно было бросить только один взгляд - и мы тотчас успокаивались. Это был приём «хороший полицейский и плохой полицейский».
В тот день миссис МакФи сказала:
— Ладно, сегодня мы не будем готовить, а посмотрим видео. В этом классе есть кое-кто, кого вчера показывали по телевизору.
В тот момент я подумал: «Чёрт возьми, это же я!»
Она включила видео, и все мои одноклассники смотрели на меня, удивляясь, как я умудрился попасть на телевидение. Наверно, в десять часов вечера они уже спали, а меня показывали в половине двенадцатого. Я играл со Стивом Вентэмом, который был чемпионом Англии среди любителей и самым молодым чемпионом Англии до шестнадцати лет. Теперь ему было двадцать три, и он выигрывал крупные турниры. Тогда он сделал хороший отыгрыш, но я забил красный в среднюю лузу и, в конце концов, набрал 75 очков - это был мой первый брейк, показанный по телевизору. Это произвело большое впечатление на Стива Дэвиса, который комментировал матч.
До этого я не видел своего выступления на телевидении, поэтому теперь сидел, смотрел видео, и мне это очень нравилось. Я проиграл в полуфинале Cockney Classic, но получил награду за то, что достиг такой высокой стадии.
Новость о том, что меня показывали по телику, разнеслась по школе, как ураган. Люди подходили ко мне и спрашивали: «Ты собираешься стать снукеристом высшего класса?». В год, когда мне было четырнадцать, я участвовал в показательном выступлении, играя против Стивена Хендри. Водителем его был парень по имени Джон Кэрролл, он возит Стивена и по сей день. Джон работал у снукерного менеджера Иена Дойла и поэтому должен был возить всех его игроков, заботиться об их питании, платить за отели и решать повседневные проблемы игроков во время турниров. По жизни игроки относились к нему как к другу. На том показательном выступлении папа познакомился с Джоном Кэрроллом в туалете. Он спросил, что привело его на этот турнир.
— Я водитель Стивена Хендри,- ответил Джон.- И я присматриваю за игроком по имени Ронни О'Салливан.
— О, я его отец.
Они разговорились, и оказалось, что Иен Дойл хотел заключить со мной контракт прямо здесь и сейчас. Но поскольку он знал, что у папы много денег, то думал, что я откажусь, и поэтому даже не предлагал мне контракт. Вероятно, мне предложили бы его стандартный контракт для новых игроков: спонсируемый автомобиль и гарантированное участие в турнирах в обмен на 20 процентов от суммы выигрыша и 20 процентов от других заработков. Если вы ни разу не появлялись на телешоу «Big Break» или сыграли пару показательных выступлений по 400 фунтов за ночь, это были совсем небольшие деньги. Для большинства игроков этого хватало бы только на пропитание. После того, как игрок начинал достигать каких-то результатов, Иен Дойл начинал управлять его повседневными делами и заниматься спонсорством. Но он не думал, что мне всё это нужно, потому что папа был финансово обеспечен, так что он отступил.
В тот вечер Стивен Хендри, который уже был чемпионом мира, играл с Элисон Фишер, чемпионом мира среди женщин, матч из пяти фреймов, и по одной партии против каждого из шести местных игроков-любителей. Когда я играл с ним, он сделал брейк в 40 очков, затем я сравнял счёт. Оставался последний красный, и я мог отыграться от него и сделать снукер. Папа кричал из толпы: «Сделай даббл!», и я сделал. Мне не очень-то хотелось делать такой рискованный удар, потому что я хотел обыграть чемпиона мира. Но я подумал: Стивен Хендри - звезда, а я всего лишь маленький мальчик, играющий с ним, и если папа считает, что следует сыграть дабл, значит, я должен это сделать. Так что я сыграл, промазал, и Стивен забил оставшиеся шары.
В то время я обычно делал то, что велел отец, и теперь я понимаю, что он специально сказал это. Стивен Хендри был чемпионом мира, мне было четырнадцать лет, и папа не хотел, чтобы я обыграл его. Он хотел только, чтобы я наслаждался игрой и проявлял уважение к Стивену. В тот вечер он ничего не сказал, но в душе я знал, что он горд тем, что я играл со Стивеном Хендри, и недоволен, что Иен Дойл подослал Джона Кэрролла следить за мной.
Я играю на показательных выступлениях и сейчас; бывает, мне приходится играть с людьми, которые хотят замедлить игру и снукерить, несмотря на то, что зрителям хочется видеть меня у стола, делающим сотенный брейк. Иногда минут по двадцать не получается забить шар, и это смущает, а зрителям скучно на такое смотреть.
Папа в детстве мечтал стать футболистом, но к тому времени, как он встретил маму, он отказался от этой идеи и пытался заработать деньги в «Батлинз». Ближе всего он был к исполнению своей спортивной мечты, когда играл в полупрофессиональный футбол на четвертом десятке. Многие из его товарищей по команде были намного моложе, и они называли его Джорджи Бест Второй. Я знал: ничто не доставит ему большее удовольствие, чем то, что я стану профессиональным спортсменом. В некотором смысле, думал я, я исполню и его мечту.